Том 3. Рассказы 1896-1899 - Страница 120

120

Унылая мелодия ручья и тихий свист бездольного человека жалостливо плавали в безмолвии вечера и леса; иногда потрескивали сучья в огне, потрескивали и шипели, точно вздыхая, как бы сочувствуя жизни двух людей, более мучительной, чем их смерть в огне.

— Скоро мы пойдём? — спросил Уповающий.

— Рано ещё… Стемнеет совсем, тогда и пойдём!.. — ответил Пляши-нога, не поднимая головы от своей работы.

Уповающий вздохнул и закашлялся.

— Ты что, озяб, что ли? — спросил его товарищ после долгой паузы.

— Не-е… скушно мне чего-то… Сердце сосёт…

— Болезнь…

— Надо быть, она… А может, что другое.

Пляши-нога сказал:

— А ты не думай…

— Про что?

— Да про всё…

— Видишь ты, — вдруг оживился Уповающий, — не могу я не думать. Смотрю я на неё, — он махнул рукой на лошадь, — тоже и у меня была такая… Замухрышка она, а в хозяйстве — первый винт! У меня одно время даже пара была… зд`орово я в ту пору работал.

— А что выработал? — холодно спросил Пляши-нога. — Не люблю я этого в тебе… Заведёшь волынку и охаешь — а к чему?

Уповающий молча бросил в огонь горсточку мелко изломанных сучьев и стал смотреть, как искры летели кверху и гасли в сыром воздухе. Глаза у него часто мигали, по лицу бегали тени. Потом он повернул голову туда, где стояла лошадь, и долго разглядывал её.

Она стояла неподвижно, как вкопанная в землю; голова её, обезображенная повязкой, была понуро опущена.

— Рассуждать надо просто, — сурово и внушительно говорил Пляши-нога. — Наше житьё: день да ночь — и сутки прочь! Пища есть — хорошо; нет — попищи-попищи, да и перестань… А ты как начнёшь — слушать скверно. От болезни это у тебя.

— Должно быть, от болезни, — согласился Уповающий; но, помолчав, прибавил: — А может, — от слабого сердца.

— И сердце слабое от болезни, — категорически заявил Пляши-нога.

Он перекусил зубами прут, взмахнул им, со свистом разрезал воздух и строго сказал:

— Я вот здоров — и нет у меня ничего такого!

Лошадь переступила с ноги на ногу; затрещал какой-то сучок; в ручей посыпалась земля, вводя новые ноты в его тихую мелодию. Потом откуда-то вспорхнули две птички и полетели вдоль оврага, беспокойно цыркая. Уповающий посмотрел вслед им и тихо заговорил:

— Какие это пташки? Ежели скворцы, нечего им делать в лесу… Надо полагать, что это свиристели…

— А может быть, клесты, — сказал Пляши-нога.

— Клестам рано быть. И опять же он, клёст, в сосновом лесу вьётся. Здесь ему нечего делать… А это не иначе как свиристели…

— Ну, и пускай их!

— Конечно, — согласился Уповающий и почему-то тяжко вздохнул.

В руках Пляши-ноги работа подвигалась быстро: он уже сплёл дно корзины и ловко выводил бока. Он резал прутья ножом, перекусывал их зубами, гнул, вязал, быстро перебирая пальцами, и посапывал носом, ощетинив усы.

Уповающий смотрел то на него, то на лошадь, точно окаменевшую в своей понурой позе, то в небо, уже почти ночное, но без звёзд.

— Хватится мужик лошади, — вдруг заговорил он странным голосом, — а её и нету… Туда-сюда — нет лошадки!

Уповающий развёл руками. Лицо у него было глупое, а глаза так часто мигали, точно он смотрел на что-то ярко вспыхнувшее пред ним.

— Это ты к чему? — сурово спросил Пляши-нога.

— Вспомнил я одну историю… — виновато сказал Уповающий.

— Какую?

— Да — так тут… случилось тоже вот, что лошадь увели… у моего шабра, — Михайлой его звали… большой такой был мужик… рябой.

— Ну?

— Ну, — увели… На озимях паслась она и — нет её! Так Михаила-то, как понял, что обезлошадел, да как грохнется наземь, да как завоет! Ах ты, братец ты мой, как это он завыл тогда!.. И упал… ровно ему ноги переломило.

— Ну?

— Ну… долго он, этак-то…

— А тебе что?

Уповающий при резком вопросе товарища отодвинулся от него и робко ответил:

— Да я так это — вспомнилось… Без лошади — зарез мужику.

— Вот что я тебе скажу, — строго начал Пляши-нога, в упор глядя на Уповающего, — ты это брось! Из такого твоего разговора толку не будет… Понял? Шабер! Михайла!

— Да ведь жалко, — возразил Уповающий, поводя плечами.

— Жалко? Небось, нас никому не жалко.

— Это что говорить!..

— Ну, и молчи… Скоро идти нам надо.

— Скоро?

— Ну да…

Уповающий подвинулся к костру, помешал в нём палкой и, искоса взглянув на Пляши-ногу, вновь погружённого в работу, тихо и просительно сказал:

— Давай лучше бросим её…

— Этакая подлая у тебя натура! — со скорбью воскликнул Пляши-нога.

— Да ей-богу! — тихо и убедительно говорил Уповающий. — Ты подумай, ведь опасно! Ведь версты четыре надо тащиться с ней… А как татары-то не возьмут? Тогда что?

— Это моё дело!

— Как хошь! Только лучше бы её отпустить… Вон она какая дохлая!

Пляши-нога молчал, только пальцы его двигались быстрее.

— Сколько за неё дадут? — тянул Уповающий тихо, но упрямо. — А теперь время самое хорошее… Сейчас будет темно, — пошли бы мы вдоль оврага и вышли к Дубёнкам… гляди, и поймали бы что-нибудь сподручное.

Монотонная речь Уповающего, сливаясь с журчанием ручья, сердила прилежного Пляши-ногу.

Он молчал, сцепив зубы, и от раздражения прутья ломались под его пальцами.

— Теперь бабы холсты белят…

Лошадь громко вздохнула и завозилась. Окутанная тьмой, она стала ещё более уродливой и жалкой. Пляши-нога поглядел на неё и сплюнул в костёр…

— Живность теперь тоже на свободе… гуси…

— Скоро ты весь вытечешь? — зло спросил Пляши-нога.

120